Интервью Дмитрия Занина: родился с травмой, работал в котельной за 6к рублей, теперь – кайфует от профессии

Как труд сделал звезду из парня с окраины Красноярска.

Дмитрий Занин – самый узнаваемый корреспондент «Матч ТВ». Он прессовал сборную перед ЧМ-2018 за закрытость перед болельщиками, попадал под троллинг Йоанны Енджейчик и уже несколько лет делает биатлон на ТВ популярнее футбола.

На экране Занин выглядит немного школьником – ему вряд ли дашь больше 22-24 лет. На самом деле Дмитрию – 31, в которые поместился долгий путь от сложного детства в суровой Сибири до работы с Губерниевым.

Особое удовольствие – наблюдать за инстаграмом Занина. Его он ведет как будто дневник жизни: рассказывает про ипотеку, кота Максима и публикует кучу залипательных видео из командировок. В интервью он был, кажется, не менее искренним. 

Занину обидно за родной Красноярск: вместо города-курорта с обалденной природой – каменные джунгли и экологическая катастрофа 

 – Красноярск 90-х, в котором ты вырос. Каким он был?

– Это вообще моя большая боль. Каждый раз, когда я приезжаю туда, с удивлением отмечаю, что он – один из немногих городов, которые становятся хуже. Люди, мои знакомые, друзья – никто этого не признает. Но мне страшно.

Я вспоминаю микрорайон, где родился и где прожил большую часть жизни – Солнечный. Есть город Красноярск – от него идет дорога: проезжаешь оптовую базу, кладбище, свалку, потом на горе – микрорайон. Раньше он был типичным районом, построенным для работников экскаваторного завода, который проработал совсем немного. Сейчас микрорайон начали люто застраивать, как и весь город.

В Красноярске сильное строительное лобби: строят все, везде, дом на доме. Солнечный превратился в Шанхай в худшем варианте: окна в окна, подъезд в подъезд, нет детсадов, поликлиник, дорог. Я смотрю: «Господи Иисусе, если люди выйдут из домов, они не поместятся между ними». Причем вокруг нет деревьев, парков, все только строят, квартиры дешевеют. С одной стороны – доступное жилье, с другой – брат купил квартиру в доме, который строили, но чего-то не получилось, его они бросили и начали строить другой. Из 16 этажей стоят 12: что дальше – никто не знает.

Я очень люблю Варламова и смотрю все, что он делает. Вчера смотрел его рейтинг 100 худших зданий России. В комментах писали: «Да кто он такой? Да у него дебильная прическа, да здания – топовые. Пускай идет в жопу». А он же все объясняет в рейтинге, говорит, что у здания случайные объемы, формы, оно не вписывается в архитектуру. В Солнечном строят такое, что даже объяснять не надо – видно, что это плохо. И внешне плохо, и по сути плохо. Со стороны это хаос, рандом. Как вот высыпали горох и разбросали его. Ничего не продумано, не рассчитано. Вот дома панельные, серые, рядом – аляпистый, оранжевый. Такой психодел!

Но главная дичь – другая. Раньше едешь по Коммунальному мосту с левого берега, где центр, на правый – промышленный: вдалеке виднелся заповедник «Столбы». И открывался офигенный вид: горы, все зеленое, широченный Енисей. Осенью вообще буйство красок: все красное, оранжевое, желтое. Не Рио-де-Жанейро, но очень фотогеничное место. Я так кайфовал. Вдруг приезжаю: посреди этого пейзажа до середины рукава Енисея засыпают песок и строят гигантские 24-этажные белые панельные дома. Посреди лютого открыточного пейзажа появляется белое пятно. Ты смотришь и думаешь: «Как можно это разрешить? Вам что, места мало, что вы даже в Енисей залезли?».

Еще началась история с экологией. Когда я жил, такого ужаса не было. Потом что-то случилось. Есть несколько версий: одни говорят, что город находится в низине, и раньше он продувался со стороны Академгородка, который весь застроили. Просто построили стену из домов. И город перестал продуваться.

Вторая версия – появилось гораздо больше машин. Третья – котельные топят не тем углем, оседает угольная пыль. Четвертая – Красноярский алюминиевый завод. Он стоит за городом, но когда зимой шли выбросы, помню, открывал форточку – дома пахло. Хотя не всегда.

Сейчас местные журналисты присылают фото, как они поднимаются на гору в заповеднике «Столбы». С нее открывается вид на Красноярск: над городом – слой черной пыли. Вокруг ясное голубое небо, чистота, ровно над городом – серый блин. В этот момент идет официальная рекомендация не выходить из дома. Ты думаешь: «В смысле? Вы живете в центре тайги. В 700 км вокруг – ни одного крупного города, только лес. Как можно умудриться в таком месте натворить это?».

Кстати, как-то в Красноярске создали сайт Краснебо.ру. На сайте писали про вредные выбросы, там была карта города, на которой красными точками отмечали, где тяжело дышать. В один из приездов в город меня позвали на местный канал поговорить про футбол и «Енисей». И перед моим выходом в студию слышу, как ведущий читает новость: «Роскомнадзор заблокировал Краснебо».

Знаешь, по потенциалу Красноярск – крутейший курорт. Его можно сделать красивым. Но из него делают… Что говорить, если на набережной – в любой стране это самое дорогое пространство в городе, куда идут люди, потому что вода, чисто, ухожено, хочется гулять – строят огромный торговый центр, который всегда пустой, а перед ним – парковка, еще одна и еще. Как можно из набережной сделать парковку? Разве она не для того, чтобы по ней гуляли люди? Набережная «Музеона» – не думаю, что она стоит миллиард. Почему нельзя сделать такое в Красноярске?

Та же история с Самарой. Я был там на чемпионате мира месяц. Там реально Рио-де-Жанейро: песок, люди купаются. Сделайте набережную роскошной. Но ее закатали в бетон, поставили бетонные лавки. Это благоустройство города? Но в Самаре я был гостем. А за Красноярск мне больно. Местные этого не понимают. Они рады, что им построили четвертый мост, стало меньше пробок. Но рядом с четвертым мостом: берег – и резко идет обрыв в Енисей. На обрыве построили кучу домов. Включаю новости: сюжет о том, что из-под дома на краю сыпется земля. Наверное, можно поставить камеру наблюдения, и рано или поздно получится эффектный видос. От всего этого я в шоке!

Да, к Универсиаде все украсили: аэропорт, стадионы. Но камон, глобально жить там тяжело. Это город не для здоровья.

– Что ты думаешь про Универсиаду?

– В наших условиях спортивные события – огромный плюс для городов. Так они точечно меняются. Взять горнолыжную часть Сочи: не было ничего – стало кайфово. Я не катаюсь на лыжах, но приезжал в мае: куча канатных дорог, курортных троп, отелей, ресторанов. С ребенком и женой классно провели время.

Если брать Олимпийский парк – все залито в бетон. Нужно добавлять, придумывать. По потенциалу это супермощное место, куда до сих пор приезжают люди. И вот их нельзя потерять. Нужно срочно им что-то предложить. Что-то придумать в парке, чтобы он полыхал здоровьем. Сейчас там проводит матчи ХК «Сочи», приезжают на сборы клубы, футбольный «Сочи» играет, «Формула-1», теннисная академия, школа Транькова и Волосожар – здорово. Но парень из Читы должен приехать в Олимпийский парк и кайфануть из-за того, что там ему предложат миллион развлечений и занятий. Так должно быть – и тогда это будет крутое место. Пока это огромное пространство с кучей бетона и газона.

Поэтому и для Красноярска Универсиада – это круто. Построили стадионы, аэропорт, мост, развязки. Все из-за того, что пришло много денег. Сколько из них пошло на дело, никто не знает. Но город получил хорошие и сильные места.

– За твоей спиной я вижу оранжевую куртку. Если бы надел ее в Солнечном в начале нулевых, что бы тебе сделали?

– Здесь надо пояснить, что я не рос во дворе. Три класса учился в школе, а с пятого – рос в кадетском корпусе. Во дворе появлялся только по выходным. Но драк помню много. Даже максимально странную тему: лет в 10 пошел за дом с мячом, хотел поиграть с кем-то в футбол. Мимо шли три типа и просто на ровном месте решили докопаться. Вдруг начали меня бить, хотя я ничего не делал. Отметелили знатно, разбили очки, которые я тогда носил. Когда прибежал домой, батя в подъезде взял дубину и спустился на улицу. Вроде как нашел их. Не знаю, что там было, но вернулся он удовлетворенный.

Занин – выпускник кадетского корпуса: там его заставили покреститься и исповедоваться. Но он все равно хвалит то время 

– Как ты попал в кадетский корпус?

– Это мое желание. Закончил третий класс и по ТВ в бегущей строке увидел: «Открывается кадетский корпус, приглашаем детей». Никто не понимал, что это такое, но я знал, что в школе-то всегда успею поучиться, а здесь – что-то новое, надо попробовать. Пошли с родителями, надо было сдать три экзамена. Русский и математику сдал на пять, физру – на два, но это необязательный предмет. Меня взяли.

Придумал все губернатор Александр Лебедь.

– Который разбился на вертолете.

– Да. Он отдал территорию военного училища под кадетов. Когда я выпускался, нас было уже семь рот по 80-90 человек. Руководили нами офицеры, которые до этого никогда не работали с детьми. Они не понимали, что с нами делать. Мы ходили в форме строем, жили в казарме. Но как нас учить – как в обычной школе или с приколюхами?

В первый год ввели предмет –  «Закон божий». И придумали, что все мы должны быть крещеными – за православие. Кто не крещеный – повели в храм и покрестили. Прямо всю роту.

– Ты был некрещеный?

– Да. В семье папа верил, мама – неверующая. Я – ближе к маме. Но покрестили. Всех привели, поставили строем: каждый по очереди подходил, его голову окунали, крестили. И все, давай, удачи.

– Главное, что ты вынес из «Закона Божьего»?

– Ничего. Я никогда не верил в Бога и ко всему этому относился спокойно. Одно время у меня возникла мысль почитать Библию. Это великая книга, не просто же так это все. Но была история, которая отбила любую тягу к вере: нас заставляли ходить на молебны. Служба проходила раз в полгода: в субботу – исповедь, в воскресенье – причастие. В храме прямо на территории корпуса.

Я не понимал, почему в воскресенье, пусть и раз в шесть месяцев, я должен приезжать из дома на молебен и два часа слушать молитвы.

– Как проходила исповедь?

– Подходишь к священнику, он накидывает на голову штуку: «Рассказывай, как ты грешил?». Ты несешь какую-нибудь дурость: «Я беспределил» – «Что ты имеешь в виду?» – «Я кашу соседу на голову вылил». Несешь что-нибудь, что нельзя воспринимать всерьез. А он: «Ах, прочитай 100 раз «Отче наш».

– Ты читал?

– Нет, конечно. Но перед приемом пищи мы читали молитву. Приходила рота в столовую – огромное помещение с бетонным полом. Там рядами столы – в сумме 80 мест. Каждый стоял у своего стола, командир роты командовал: «На молитву!». Мы начинали: «Отче наш, Иже еси на небесех. Да святится имя Твое…». И как речевку из американских фильмов произносили: «Та-та-та-та». Отмолились – сидим, хаваем. Как воспринимать это всерьез?

В некоторые годы вместо религии там преподавали коневодство. Мы чистили лошадей, мыли их, ездили без седла. С тех пор на лошадях не катался, и мне вообще их жалко. Они же такие умные.

Недавно пришел в московский зоопарк, вышел оттуда минут через 10. Это ужасно. Ты видел, где живет белый медведь? У него вольер 7 на 10 метров. У медведя размером 2 на 3 метра. Львы, тигры – зачем они там? Но самая дичь – с обезьянами. Они сидят в глубоком вольере, по краям – балконы для посетителей. Под балконами – ток. Если обезьяна попытается убежать, то ее ударит током. Может, я слишком люблю животных, но мне кажется стремной история, что их держат в зоопарках. Если сафари-парк, где есть территория, и они чувствуют себя свободными – окей. Но зоопарки – дно.

– Кадетский корпус – тоже дно?

– Нет! Я не жалею, что там был. Там из детства ты резко становишься взрослым. Что-то не так сделал – тебя вызывает офицер, и ты тут же получаешь наказание. Самое страшное – лишиться увольнения. Увольнение – когда в субботу отпускают домой на дна дня после недели в казарме. А без увольнения ты остаешься в корпусе и на выходных. Меня так пару раз оставляли. Это стремно.

– А били?

– Никакого рукоприкладства, есть куча других способов влияния. Как-то бесились после отбоя, нас застал командир роты. В следующий день вместо уроков мы должны были чистить снег на плацу. Плац – 100 на 200 метров, залитое асфальтом поле, где маршируют. Снег шел просто стеной идет.

Прошел со скребком в одну сторону, убрал кучу снега в сторону, смотришь – а сзади уже снова все замело на 200 метров. Разворачивались – снова чистили. Пришел старшина: «Ребят, а чего плац весь в снегу? Давайте лучше работать». Так все шесть уроков чистили.

В этом плане кадетство дико дисциплинирует. Я четко понял это, когда пришел на телек в Красноярске. Были истории, когда корреспонденту говорили: «Надо сделать сюжет, как на «Столбах» медведь загрыз человека. Все произошло в воскресенье, сейчас вторник, но ты все равно поезжай». Человек начинал: «Да че вы, там ничего уже нет, что мы там снимем?». То есть искал тысячу оправданий, почему это не надо снимать. А мне сказали – я зашел за оператором, сел в машину и поехал. У меня не было опции обсуждать задание. Это моя работа, я за это получаю зарплату. Отдали приказ – пошел, сделал. Не понимаю людей, которые начинают ныть, пытаться соскочить.

Отец Занина работал на трех работах, чтобы обеспечить четырех детей, а в новогоднюю ночь разгружал вагоны с углем. Позже за углем в котельной следил и Дмитрий

– Ты рассказывал, что на красноярском ТВ снимал дикие сюжеты. Это какие?

– Дикие были и в Москве. Для программы  «Вести. Спорт. Москва» и «Вести. Спорт. Мособласть». Туда мы снимали репортажи про странные события Москвы и области. Например, на день города в Одинцово устраивали арбузный кросс – какие-то предприниматели привозили КамАЗ арбузов, все бежали. За первые три места давали по арбузу. Кто финишировал – кусок арбуза.

Снимал чемпионат Европы по гиревому спорту. В лесу на базе отдыха собрались чуваки. Один приехал из Белоруссии – из-за этого событие уже считалось чемпионатом Европы.

Там можно было устанавливать кучу мировых рекордов: кто-то на мизинце поднимал гирю, кто-то приседал с гирей, кто-то закидывал за голову. Я записывал стендап на качелях и говорил, что если сейчас подниму гирю на качелях 20 раз, а в следующий раз подниму 21 раз – мой рекорд зафиксируют. Буду рекордсменом по поднятию гири на качелях.

А в Красноярске я года три я работал в общественно-политических новостях. Оттуда, например, отправляли в село, где в колодце нашли инфекцию, и три недели у жителей не было чистой воды. Они топили снег, собирали его с крыш, чтобы просто попить и сварить суп.

Помню придурошную историю, как казаки замутили коллаборацию с судебными приставами. Помогали им ездить в отдаленные районы и забирать имущество у должников. Наш канал взяли ездить с ними.

Приехали в дом бабушки – ее внук не платил по кредитам. Зашел пристав: «Вы – поручитель, мы забираем у вас холодильник и телевизор» – «Да как так-то?». Зашли казаки, выдернули из розетки и вынесли. Мы должны были сделать сюжет, что казаки – молодцы, помогают государству. Для этого нас повезли в поле – там накрыта поляна, угощения, все дела, чтобы пресса сделала хороший репортаж.

Вернулся в Красноярск – написал текст сюжета, что казаки помогают. Шеф-редактор прочитал: «Слушай, ну это же стремная история. Казаки же за свободных людей, всегда были вольные. Давай сделаем так, что казаки не правы?». И переписал сюжет так, что мы осудили казаков. Вышел материал. Он еще не успел закончиться, как мне позвонили приставы: «Дима, что сейчас было?» – «Нууу, редакционная политика, так и так». На нас сильно обиделись.

Еще снимал, как на окраине города что-то случилось с канализацией – и вся улица была в говне. Там люди жили в бараках, которые протекли – все в говне. Я приехал и понял, что я там, чтобы снять сюжет и уехать. Проведу 40 минут максимум. А им там ночевать и жить не один день. Причем непонятно, убрал ли тот ужас кто-то вообще.

– Поездки по русской глуши повлияли на тебя?

– Я всегда все понимал. Я из простой семьи, четвертый ребенок. В 90-е отец работал на трех работах, чтобы мы не чувствовали, что нам чего-то не хватает. Помню историю, как его не было весь день 31 декабря. Он пришел прямо перед Новым годом, потому что в ту смену работал грузчиком – разгружал вагоны с углем. И после этого пришел домой – 12 километров пешком. Встретил с нами год, подарил конфеты и ушел в котельную. Снова 12 километров – снова разгружать вагоны. Когда я вспоминаю эту историю, понимаю, что не имею права ни на что жаловаться.

Отец вообще всю жизнь работал на котельной, потому что это место, которое никогда не закроют. Там никогда не сокращали людей, потому что их и так немного. Но бывало, что ему могли несколько недель и месяцев не платить зарплату. Я встречал его в коридоре: «Пап, сегодня дали деньги?» – «Нет, не дали». При этом я не чувствовал, что мне чего-то не хватает. Да, одевались на китайский рынках, что-то донашивал за братом. Отчасти поэтому пошел в кадетский корпус – одним человеком в семье стало меньше.

Мама до моего рождения была замначальника пункта пожарной охраны. Все шло к тому, что она станет начальником. Но в 1988-м родился я – с серьезной родовой травмой. Родителям сказали: «Лучше оставьте его, он не будет ходить. Это овощ, ничего вы с ним не сделаете. С ним надо возиться-возиться года три – массажи, уколы – или овощ». Мама ответила: «Даже не обсуждается, мы его берем». Три года со мной ходила по врачам. Нашла медсестру, которая каждый день делала мне массаж, ставила уколы. Они меня буквально выходили.

Я стал нормальным человеком, но наступили 90-е – в пожарке маму никто уже не ждал. Она пошла на рынок – торговала пряниками. Вспоминала, как стояла в минус 30 в валенках и тулупе, вся замотанная. Шли какие-то чуваки, местные братки – и просто брали пакет пряников. Так из зарплаты уходил пакет пряников. А ты им ничего не скажешь.

Я помню, как она приходила вечером, ложилась на диван, а папа мял ей ноги, потому что она весь день стояла в валенках на морозе. Потом устроилась на какую-то фабрику. Дальше получила экономическое образование и работала в детском доме с детьми со страшными отклонениями. Дома каждый день говорила, насколько это тяжело. Объясняла, что там могут работать только черствые люди, максимальные циники, которым плевать, что это за дети. А ей было дико тяжело. Поэтому оттуда ушла и последние годы жизни работала в районном отделе образования.

– Что у тебя за травма?

– Мне рассказывали вскользь. То ли, когда доставали, шею пережали, то ли еще что-то произошло с шеей во время родов. Что-то не так сделали врачи. И говорили, что я точно не буду ходить.

Честно, я выяснил это не от родителей. Они умерли: мама – в 2014-м, папа – в 2016-м. Мама – от рака, папа просто был дома и умер. Когда это произошло, я понял, что вообще ничего про них не знаю, что никогда не интересовался историей семьи. На следующий день после папиных похорон осознал, что совсем никого не осталось, и пошел к лучшим друзьям родителей. Лучшая подруга мамы все рассказала: про травму, историю их знакомства на заводе, куда мама приехала по распределению из города Шахты Ростовской области, первый брак папы.

Про то, что меня рожали, чтобы нам дали квартиру: семья жила в коммуналке, нужен был еще один ребенок. До меня было двое и старшая сестра, которая на самом деле двоюродная. Она дочь маминой сестры, но ее быстро у нее забрали: «Живи своей жизнью, у тебя она пока не очень получается, а ребенок будет с нами». Глобально она не родная, но я говорю, что нас – четверо, потому что мы всегда вместе.

Родители хотели девочку, получился я – и больной. Но мама взяла меня, нам дали четырехкомнатную квартиру в Солнечном. Когда она в первую ночь вышла на балкон и поняла, что есть свое жилье – заплакала. До этого всю жизнь скиталась по коммуналкам.

– Твоя травма – сейчас она как-то мешает?

– Вообще нет. Я всегда рос с ощущением, что я абсолютно здоров. А в армию не пошел, потому что поступил в универ и мне вдруг позвонили из военкомата: «Заберите военный билет». Я ничего для этого не делал. Папа пытался найти связи, но я говорил, что не надо унижаться, у нас нет денег, чтобы заплатить. Призовут – пойду, нет – нет. Хотя у меня зрение плохое – может, из-за этого не взяли.

– Одно время ты, как и отец, работал в Котельной.

– Она появилась, когда я поступил в универ и оказался на красноярском ТВ. Набирали людей в молодежную редакцию, я подвязался, но там не платили деньги. Батя сказал: «Давай устрою в котельную?». Мне всегда было стремно брать деньги у мамы, чтобы сводить девушку в кино. Ты или сам зарабатываешь, или не ведешь – показываешь, что и на улице классно. Так я согласился: устроился машинистом-обходчиком котельного оборудования низшего, четвертого разряда. Ниже ничего нет. Точнее, я не устроился – папа устроил по блату. Зарплата – 6 тысяч рублей.

Каждые полтора часа я ходил среди гигантских котлов в шесть этажей огромного диаметра в ангаре в чистом поле. В котлах горел уголь, который грел воду, а она шла по трубам и обогревала весь микрорайон Солнечный. Было дико романтично, когда папа звонил из котельной зимой: «Дома тепло?». Мама отвечала: «Можно потеплее» – «Сейчас поддам уголька». Он нажимал на кнопки, и во всем районе становилось горячее, потому что папа хотел тепла дома.

Я следил за другим. Угол горел, превращался в золу, зола высыпалась в трубу, дальше попадал в ручей и стекалась в мусор. Но часто и оседала на стенках. Моя задача была – ходить и стучать по трубе, чтобы не оседала, потому что, если труба забьется, все взорвется. Мне так казалось.

Был случай, как в другом цехе с котлами поменьше чувак проспал момент, когда надо стучать. Все забилось, вся комната оказалась в золе. Меня вызвали: «Срочно помогай этому придурку, сейчас взлетим на воздух, надо чистить, зола не может сливаться». Мы кидали золу в непонятную дыру часа два. Я потом вышел, подошел к зеркалу: глазные яблоки и зубы – черные, во рту все черное. Дня два отмывался из-за того, что чувак два раза не постучал по трубе. Проспал.

Я не просыпал. Часто работал в ночные смены, в это же время готовился к экзаменам. Мог прийти, лечь в углу огромного цеха 300 на 100 метров. Там еще стояла маленькая сколоченная сторожка, внутри нее – лавка. На лавку кладешь фуфайку, на стол ставишь банку с супом. Ложишься на фуфайку – часочек спишь или читаешь книжку. Потом стучишь по трубам, потом снова спишь или читаешь. Дальше греешь суп на плите, где машинисты сидят.

Бывало, что я забирался на самый верх под крышу ангара и читал «Фауста». На филфаке надо было много читать, а я читал мало, потому что работал на телике и в котельной. И довольно ленив. Но тогда мне сказали, что препод любит «Фауста»: «Если она поймет, что читал – тебе повезет». Расстелил фуфайку и как на пляже лежал с книгой на гигантском котле под крышей ангара. В книге ничего не понимал – я тупой просто, понятно было только вступление и послесловие.

В итоге на экзамене попался «Фауст» – «интерпретация пролога и эпилога». Второй вопрос – «общая интерпретация эпохи». Я настолько с восторгом начал отвечать, что забыл про него. Только произнес три предложения. Препод: «За «Фауста» тебе – четыре». Это одна из немногих четверок – остальные тройки. Троек мне всегда было достаточно – все знали меня как главного дебила на курсе. Я постоянно висел в списках на отчисление, до сих пор позор выпуска. Помню, декан говорила: «Не надо так рано начинать. Ничего на работе у тебя не получится. Учись!».

– Она ошибалась?

– Конечно. Чтобы чему-то научиться, этому надо учиться на практике. Никто на лекции этому не научит и не объяснит. Нужно много писать, читать и самого себя разгонять. И журфак (а филфак – просто его полноценная версия, где читаешь в два раза больше книг) – в этом никак не поможет.

Хочешь научиться снимать классное кино – смотришь, как его снимают, записываешь, почему это классно, и пытаешься сделать сам. Потом на своих ошибках понимаешь, как надо лучше. Журфак этому не научит. Что изучают на журфаке? Историю журналистики и пиара. Или мой филфак – старославянский, древнерусский, морфемика. Что мне с этими знаниями делать? Это просто образование, чтобы оно было.

Главный плюс только в том, что мне привили вкус к хорошей литературе. Я захожу в книжный магазин и не беру всякое говно. Цепляет Ги де Мопассан – «Милый друг», «Тэсс из рода д’Эрбервиллей», Распутин – «Прощание с Матерой», Вампилов – вообще весь. Его особо не проходили, уже потом для себя открыл. Завтра даже идем в театр на «Утиную охоту». И хочу татуировку набить с его цитатой.

Сильнейшее спортивное впечатление Занина – ЧМ по гимнастике. Идеальный спортсмен – Никита Нагорный

– Ты ведешь список посещенных стран, как Варламов?

– Одно время начал это делать, потому что для получения канадской визы нужно отметить все места, в которых ты был за последние 15 лет. Такой список у меня всегда под рукой. Всего – чуть больше 40 стран. Обычно мы ездим по одним и тем же местам.

– Худшее впечатление?

– Назову город, где было дико некомфортно. Откуда очень хотелось уехать. Иерусалим. Это самое странное место на планете: три религии, огромное количество религиозных фанатиков, юродивых, хромых, косых, паломников. Сидишь на улице – мимо может пробежать взвод солдат с автоматами, вдруг рядом сидящий на ступеньках дед начинает орать и биться в припадке – ему или слишком хорошо, или слишком плохо. Дальше ходишь по улицам старого города, заходишь в Храм гроба Господня, тебе рассказывают: «Это камень, на котором лежал Иисус, когда его сняли с креста». Не то что бы я сильно в это верю, но ощущение, что здесь лежал Иисус, немного кружит голову.

В центре Храма – домик, могила Иисуса. Потом идешь на второй этаж, там очередь к коробочке. Засовываешь руку – трогаешь щель в горе Голгофа, где стоял крест Иисуса. Эти вещи немного двигают сознание, ты не знаешь, как к ним относиться.

Или идешь по улице, там таблички с маршрутом, по которому Иисус нес крест: здесь уронил, здесь его ударили плеткой. В этом же месте какой-то араб торгует утюгами. То есть здесь – араб, и Иисус уронил крест, здесь – его распяли, здесь – куча мусульман и гигантская мечеть, тут – Стена Плача, тут – арабская деревня, которая волной уходит за горизонт. А там – Палестина, пустыня. Это чудовищно странное место. При всем моем отношении к религии я чувствовал себя там предельно необычно.

При этом выходишь из Старого города – какое-то ультрамодное кафе, у которого стоят кабриолеты. Пацаны в поло с поднятыми воротниками пьют аперольчик, играет легкий хаос. Как это стыкуется в одном месте?

– Самая экстремальная командировка?

– В Бразилию ездил раз пять и заходил в трущобы. На Олимпиаде все говорили, что у них что-то воровали, а у меня – другая история.

Съемки закончили поздно, мы вышли на край Копакабаны записать стендап у воды. Бросили рюкзаки и снимали видео. Это продолжалось минут 20. Сумки лежали просто на пляже. Вокруг была куча босяков, непонятных мальчишек. Я смотрел на них и, по той информации, что доносилась, создавалось ощущение, что нас или ограбят, или убьют. Они бегали, смотрели, смеялись. Но к вещам никто не подошел даже.

Надо понимать такую вещь, что Бразилия похожа на Россию: во время ЧМ на пляже через каждые 300 метров стояло по взводу солдат. Кто в этих условиях захочет что-то у меня воровать? Чувак прекрасно отдает себя отчет: он украдет – ему потом сидеть. Он испортит имидж страны, и его накажут так, что мало не покажется.

Я ни разу не чувствовал опасность. Даже во время открытия Олимпиады, когда весь день включался от стадиона «Маракана», а в какой-тот момент нас выкинули за забор – арену было видно только издалека. Сказал оператору: «Давай поднимемся на фавелу, покажем, как живут люди в 200 метрах от стадиона, на который сейчас будет смотреть весь мир» – «Да нет, не вздумай» – «Кто с нами что сделает? Посмотри, сколько здесь военных. Сейчас все военные Бразилии здесь – это самое безопасное место на планете, потому что не дай бог с нами что-то случится». Написал в чатик, что не отменяем включение, что могу выйти в эфир из фавелы. Из Москвы все: «Нет, Дима, не иди туда, не надо-не надо». Но мы пошли.

Встретили детей, они бегали. Спросил: «Где ваша мама?». Они позвали. Вышла тучная женщина, что-то ля-ля на своем. Тут я понял: почему бы нам не зайти к ней домой. Она согласилась. Поднималась все выше и выше – оказалось, что лестница уходит на крышу. Спросил: «А можно?» – «Да». Так мы оказывались прямо напротив стадиона с идеальным видом на него. Вокруг была куча темнокожих детей, откуда-то они взяли мячик, я обнял бабулю. Получилось живо, интересно, здорово.

– Главное впечатление со спортивных турниров?

– Последний чемпионат мира по спортивной гимнастике, когда пацаны в команде стали чемпионами впервые в истории. Я с ними знаком, видел, как все происходило. Просто до слез.

Суть в том, что в команде мы никогда не обыгрывали китайцев. Всегда выигрывали они, пару раз – японцы. И вот идет ЧМ в Шутгарте. Китайцы привычно лидируют, но вдруг их спортсмен падает на последнем снаряде, и у нас появляется шанс. Просто нужно ни разу не ошибиться. Заключительный вид – перекладина. Наши и их гимнасты по очереди выступают, а я уже минут 10 смотрю за Никитой Нагорным, потому что понимаю, что он будет выходить последним. Это самый важный момент его карьеры. Чтобы ты понимал – никогда, даже при Алексее Немове, мы не выигрывали чемпионат мира в команде. Это самое крутое, что есть в спортивной гимнастике.

Я потом спросил: «А как решили, кто будет делать последний снаряд?». Они рассказали: «Вчера сели командой, чтобы обсудить, кто пойдет. Никита встал: «Давайте я». Вот когда говорят, что яйца есть у человека, – этот тот случай. Он потом рассказал: «Я до двух ночи не мог уснуть, потому что мысленно делал подход. Закрывал глаза – и делал».

Тогда я за ним следил: он не смотрел, как делают остальные, сам с собой разговаривал, бил себя по рукам, орал, успокаивал. Это такое кино! Но не сценарий, это происходило в реальности.

Когда он вышел в центр зала, трибуны застыли – смотрел только на него. Диджей включил биение сердца. Сделал, соскочил – и просто как камень был. Об него можно было стукнуть батареей – она бы сломалась. Настолько цельный чувак, просто мощь. Он пылал энергией.

Зал кричал, а он не мог отойти от состояния максимальной концентрации. Я смотрел – так не сыграть. Это великий момент. Он идеально сделал программу. Прошел мимо меня, смотря в пустоту. К нему подбежали пацаны, начали орать: «Да-а-а-а-а». Он спокойно спросил: «Мы выиграли?» – «Да, мы выиграли!». Тут он как будто отстегнул что-то и тоже начал: «А-а-а-а-а». Вся дурь и злость из него выходила. Я был так счастлив, что видел этот момент.

Но потом каждый раз после подобного у меня начинаются муки. Я приезжаю в отель и понимаю, что надо делать сюжет про победу. Надо передать нерв, настроение и ощущение. А как передать, если я тупой? Я не чувствую, что я талантливый, что я что-то хорошо умею. Мне кажется, я абсолютный бездарь – и каждый раз в этом убеждаюсь. Думаю: «Блин, как сделать это хорошо?». Тогда меня еще торопили: «Эфир, срочно присылай». Я сговнякал, слепил, вышло. Через два дня пересмотрел: «В целом ничего».

Я всегда переживаю, что не дотягиваю до уровня наших спортсменов. Тех, кем восхищаюсь.

– Кем, кроме гимнастов?

– Никитой Трегубовым. С ним, кстати, учились в одном кадетском корпусе. Но называю не поэтому – что он сделал на Олимпиаде-2018, куда поехали только он и массажист! Помню, я пришел на тренировку: у Мартина Дукурса работает команда, у Никитоса – стоит массажист. Иногда он снимал его на телефон и отправлял тренеру: «Вот как Никита проехал». Или Никита проехал – все грелись, а он брал отвертку и начинал возиться со скелетоном. Вечером – в гаражик, натирал полозья, по уши в мазуте, руки стерты наждачкой. Он все это делал один. В ситуации, когда можно претендовать на медаль. При этом я разговаривал с ним и понимал, насколько в нем есть цельность: он не волновался, его не трясло. Он уверенный в себе, надежный.

Во время Олимпиады у него за день до старта был день рождения, специально под это приехали ребята с Первого канала. Мы в этот момент записывали интервью в микст-зоне. Я примерно понимаю, что там чувствует спортсмен. По-хорошему надо, чтобы он ответил на два вопроса, а дальше просто поболтать с ним, чтобы отключить от того, что было на трассе. Подлетели с Первого: «Никита, мы сделали вам торт. А еще по скайпу ваша девушка. Никит, ну здорово? Ну задуйте свечу». И снимали его в этот момент. Мы переглянулись, он сказал им: «Блин, ребят. У меня завтра старт на Олимпиаде. Какой день рождения, какая свеча, какая девушка? Можно я пойду?».

На Играх он взял серебро. При том, что его поджимали. Он как-то пришел на собрание скелетонистов в красной шапке, белой куртке и синих штанах. Ему сказали: «Это можно сложить в российский флаг, так нельзя». Еще была история, как в интервью он сказал: «Американцы и британцы со мной не здороваются. И пошли они в жопу». Об этом все написали. В один момент он набирает мне: «Димас, мне звонят с какого-то шоу с Первого канала. Просят завтра прийти в студию и рассказать, почему я послал в жопу американцев, еще раз их послать». Только студия – в Москве, а я в олимпийской деревне.

– Личное знакомство помогает в работе?

– Со спортсменами из-за этого проще разговаривать. Тем же гимнастам я говорю: «Пацаны, у вас очень сложный вид спорта и разобраться в нем непросто. Особенно зрителям, которые смотрят его в лучшем случае раз в году. Чем проще и подробнее ты объяснишь, что случилось во время выступления, тем лучше люди будут знать тебя и вид спорта». Они выходят и доступно рассказывают: «Я делал такой-то элемент, там нужно делать так, я переставил руку – а она не встала на место, поэтому я оступился и стал не первым, а вторым». Они понимают, что мне это можно рассказывать. Что я не тупой корреспондент, который спросит про будущие планы.

Занин говорит, что Губерниева в России обожают: открывают двери в клуб, вся аптека бежит фотографироваться, спортсмены мечтают о таком комментаторе в их спорте 

– Насколько работа на биатлоне отличается от всего остального?

– Биатлон стал как футбол. В нем же все разбираться, появилось много штампов. Вот как футболисты после матча часто не слушают твой вопрос, отвечают штампами – такое появляется в биатлоне. Но есть ребята, которых одно удовольствие слушать. Кристине Резцовой даже вопрос задавать не надо. Она выходит и в деталях все рассказывает.

Но глобально, конечно, все проще. В биатлоне нет конкуренции. Журналистов приезжает не так много, нас все знают и все с нами разговаривают.

– Не проблема пообщаться даже с Фуркадом?

– Вообще нет. Илюха Трифанов с ним в отличных отношениях, Фуркад его сториз комментит. Илюха вообще на короткой ноге со всей биатлонной элитой – с Йоханнесом, Бьорндаленом. Мне неловко в это влезать, а он чувствует себя комфортно. Я приезжаю делать работу, он – как к себе домой. Я не могу кого-то обнять при встрече, Илюха обнимается со всеми. Он абсолютно свой.

– Какой статус в мировой тусовке у Губерниева?

– Его точно знают все. Очень многие – по имени, абсолютно все – что это русский комментатор, что есть русское телевидение, которое придумывает кучу безумных штук.

– А из журналистов вы лучшие?

– Точно да. Остальные делают телевидение-телевидение. А мы – хэй-хэй-телевидение. Перед «Рождественской гонкой» постоянно пытаемся придумать развлечения, веселые материалы. Например, предлагаем биатлонистам петь старые песни из советских фильмов, чистить мандарины на скорость. С японцами нарезали оливье и закручивали его в роллы. В этом году перебрали все – поняли, что русские традиции уже использовали. Решили сделать классику корпоративов: биатлонисты опускали ручку в бутылку, приседая. А девушка парню просовывала яйцо в одну штанину, высовывала из другой. Это было смешно, ржачно. Мимо проходили иностранные журналисты, смотрели с видом: «Твою мать, что в головах у этих русских!».

Сейчас IBU TV пытается делать что-то похожее. Но это как во фразе «Вы идете туда, откуда я уже уехал». Они веселятся, смеются, но у нас это все было-было. Мы точно лучшие. Придумываем все дружно: Илья, я, два брата Филипповых, Димон тоже набрасывает идеи.

– Считается, что в биатлоне и отдыхают как на корпоративах – громко, пьяно и весело.

– Так было в России. Иностранцы сейчас дико расстраиваются, что нет этапов в Ханты-Мансийске и завершение сезона проходит в Холменколлене. История оттуда из прошлого года: вечеринка в отеле после последней гонки, люди начали выпивать. Через полчаса кто-то закурил, включилась пожарная сигнализация, пожарные сказали, что не надо так. Снова начали пить, кто-то опять закурил – еще раз сигнализация. Опять приехали пожарные: «Хватит пить, пошли все вон отсюда». Конец. Все такие: «Серьезно? Мы весь сезон ишачили с мыслями, что будет вечеринка, все загудим, и все?» – «Это закон Норвегии». Время 0:40. В это время в Норвегии поехать никуда невозможно. Весь Осло спит. Все разошлись по номерам.

На контрасте – Ханты-Мансийск. Я был на закрытиях сезона в разные годы. Как-то снимали «Теннис Холл». Получилась лютая дискотека, после которой Эмиль Хегле Свендсен уехал в моем пуховике. Просто шел мимо стула, взял пуховик и ушел в нем – в зеленой куртке с нашивкой «Матч ТВ». Потом болельщица прислала фотографию: «Мне кажется, он в вашей куртке». А его чуть ли не несли уже. Потом куратор сборной Норвегии передавала мне этот пуховик в аэропорту.

В другой раз была вечеринка вокруг ореола Димы Губерниева. Снова Ханты-Мансийск, ночной клуб «Территория первых». Мы с пацанами решили отдохнуть перед последней гонкой сезона, вокруг здания – толпа народу, мы даже до дверей не дошли. Потыкались, помыкались, помахали аккредитацией, нам сказали: «Идите в жопу». Вернулись в отель, у входа встретили Димона, он спросил: «Что случилось?» – «Нас не пустили» – «Господи, пойдем». Подошли – перед ним расступились люди. Он никому ничего не говорил, а люди отходили, охранник открыл дверь. Внутри – к нему: «Дмитрий, здорово, что вы пришли» – «Эти люди со мной». Пока с ним фотографировались охранники, я пошел в гардероб. Дедушка закричал: «Здесь нет мест!». Подошел Димон: «Возьмите куртку» – «Да-да-да. А ребята с вами?» – «Со мной» – Да-а-а-а, конечно».

Внизу мест не оказалось, пошли наверх. Тут же подбегает девочка-администратор: «Где вы хотите сидеть?» – «Где посадите» – «Может, внизу?». Смотрим – а из-за столика людей попросили выйти. Мы такие: «Да не надо, пусть люди отдыхают» – «Это наши друзья, ничего страшного». Было максимально неудобно. Димон в итоге ушел – ему надо было просто пустить нас в клуб. Мы остались. Но он максимально удивил. Он ничего не говорил, просто шел и шел. А люди расступались.

У Губерниева огромная любовь болельщиков. Понятно, что у вас на сайте другая аудитория. Но в жизни к нему относятся не так, как у вас, а с восторгом и уважением. И я тоже. Я горжусь, что с ним работаю и что просто знаком. Это величина. Не знаю, с чем сравнить. Вот любой спортсмен мечтает, чтобы его победу прокомментировал Дмитрий Губерниев, потому что тогда его победа станет ярче, звонче и еще более великой.

Одно время биатлонисты жаловались, что Губерниев что-то не то делает, или руководители лыж говорили, что не пустят Губерниева к команде. А я разговариваю со спортсменами из других видов. Они говорят: «Мы мечтаем: хоть бы Губерниев комментировал наш вид спорта. Все было бы по-другому. Про нас бы знали, нас бы обсуждали, было бы интереснее в разы».

То, что он делает – это невероятно хорошо. Это очевидно. Да, своеобразно. Его нельзя сравнивать с Курдюковым, потому что это разные люди. Но от Губерниева нельзя не кайфовать. Представь финиш Шипулина на Олимпиаде с комментариями Губерниева и комментариями Курдюкова. Какой бы ты хотел посмотреть?

– С Губерниевым.

– В этом суть. Он любое событие может сделать великим. Это невероятная крутость. Я дико кайфую от того, как он комментирует. История: когда узнали, что Шипулин заканчивает, Трифанову нужно было сделать спецреп. Времени – впритык. Не нашли ничего лучше, чем дать часть пресс-конференции о завершении карьеры, в конце – нарезку крутых финишей. Илюха попросил: «Можешь нарезать?». Я нарезал финиши, где он Шемпа наказывал и отыгрывал минуту у Бьорндалена. Под Губерниева. Музыку набросил сверху, смотрел – и слезы текли. Непроизвольно пробирало насквозь до мурашек. И он может работать бесконечно. Он сам говорил, что может комментировать, как горит свет.

– Он такой, только когда работает микрофон?

– Всегда. Когда он приходит в компанию, включается «Радио Губерниев». Он постоянно что-то рассказывает, травит, шутит, набрасывает. Это кайф.

Он обожает говорить о музыке. Из-за этого с ним невозможно ехать несколько часов в машине – во время переездов между этапами. Иногда может зайти в номер: «Слушай, Димас, Angel of Death, 1976 год, барабанщик Джонни Перппл. Смотри, что он сейчас будет творить». И включает. Ты сидишь: «Димон, давай я сейчас включу тебе The Killers, классная песня» – «Классно, но давай включу свое». Берет твою колонку или ноутбук и начинает миллион старых песен включать, показывать, что рок – это круто.

Еще может постучаться в номер среди ночи и показать отрывок из советского фильма: «Какая игра актера, просто посмотри». И уходит. Он часто пересматривает советские фильмы, перечитывает книжки, знает их наизусть. С ним безумно интересно, он очень начитанный, вдумчивый, отлично все помнит.

– Какой он босс?

– Он не сильно-то руководит. Только может прийти и сказать, что надо поменять верстку, и с ним не спорят. Он человек, который понимает, как сделать лучше, если будет делать он.

Недавно был какой-то хоккейный эфир – в тот же день закончился «Тур де Ски». Эфир шел минут 15, и Димон в начале на пять минут выдал монолог про лыжи. Я прямо представляю, как он зашел в ньюс-рум и объявил: «Сначала говорим про лыжи столько, сколько надо». Хоккейные эксперты в этот момент сидели и ждали. И уже послушав про лыжи, ты понимаешь: да, это правильно, как про это можно было одной строкой сказать? Губерниев такие моменты тонко чувствует.

– У него есть корпораты за сотни тысяч рублей, он вел митинг Путина в «Лужниках» и на Манежной – неужели он до сих пор тащится от биатлона в австрийской деревне и разборками Пидручного с Моравцем?

– Он в абсолютном кайфе. Все это воспринимает близко к сердцу, переживает. Пример: прошлый год, женская эстафета в Оберхофе. Есть видео, где у него слезы потекли, когда наша команда выиграла. Это разве может быть наигранно? Понимаешь, мы просто выиграли эстафету на Кубке мира – а он плакал.

Это все искренне. Не так, что я – шоумен, от меня ждут, что буду кричать, и я должен кричать. Да нет же. Он реально переживает.

В Губерниеве столько энергии! Назови ему любой из последних сериалов – он смотрел. Чувак, у которого вообще нет времени. Он может быть на биатлоне, улететь на день в Москву для записи «Голубого огонька», вернуться на этап, снова улететь, чтобы провести концерт и опять приехать на биатлон. При этом топово отработать все гонки. Он в курсе всех важных событий, читает кучу сайтов, постоянно книжка открыта. И еще успевает смотреть сериалы и фильмы. А я сериалы не смотрю, потому что нет времени. И думаю: «Это у тебя нет времени?». Получается, у меня вообще полно времени на его фоне.

– Был момент, когда он тебя прямо поражал?

– Удивляет, как много он помогает людям. Если есть возможность помочь с больницей, связями – он будет делать это, не задумываясь. Я знаю истории, как он мог позвонить в больницу, сказать что-то, там отвечали: «Да, мы поможем». Он этого не стремается. Он понимает: если у него есть возможность – он будет это делать.

Или вот история: когда мы переходили на «Матч ТВ», он принес список людей и сказал: «Они точно должны работать, они придут со мной». Не потому, что они блатные, а потому, что у кого-то непросто в семье, у кого-то с женой не так. И он сказал: «Или мы – с ними, или никого». Ему ответили: «Да, хорошо». Он про всех помнит, за всех переживает.

Моя мама умерла от рака. Он знал, что она болеет. Сказал: «Говори все, что надо. Кому надо позвонить, любая помощь. Я все сделаю». Слава Богу, у меня было через кого сделать так, чтобы мама была в максимально хороших условиях. Просто не получилось спасти. Но он был готов помочь.

Честно, я таких людей не встречал. Которые с таким уровнем влияния были бы настолько готовы помогать, вписаться в любой ситуации. Его внимание, забота обо всех – одна из частей его величия.

– Понимаешь, почему в комментах под этим интервью его все равно уничтожат?

– Для меня это странно. Наверное, в какой-то момент это стало трендом, и Димон начал с этим заигрывать, провоцировать. Но он из-за этого не переживает, потому что видит, что происходит в жизни. Мы в Тюмени зашли в аптеку, вся аптека пришла фотографироваться. Просто рандомно куда-то зашел – и такое.

– Считается, что он превратил комментирование в пересказ сплетен и слухов, традиционной тусовке зрителей это не нравится.

– Извини, но разве не Димон эту тусовку создал? Он все это сгенерировал. Он способствовал появлению огромного комьюнити людей, которые смотрят биатлон с его комментариями. Он сделал так, что вы знаете всех.

Вот лыжи – крутой вид спорта. Димон его не комментирует. Много ты лыжников назовешь? Штук семь суммарно, да? А лыжи во всем мире в миллиард раз популярнее биатлона.

– Кто для тебя идеальный биатлонист?

– Йоханнес Бо. Харизматичный, успешный, четко понимающий свое место в жизни и споре. Как нужно реагировать на ситуации. Конкретный пример: когда поднимается волна историй про допинг, мы понимаем, что это максимально неудобная тема для обсуждения иностранцами. Бо никогда не отказывается от таких интервью. Он понимает, что у него должно быть свое мнение. Он понимает, что у него роль лидера, он не может молчать. Или как он вкладывает деньги: у него хорошее образование, он строит дом, четко разделяет веселье и спорт. Реклама у него на шапке стоит 200 тысяч евро. Он понимает свою стоимость.

– Как ты узнал про цену?

– Мы как-то делали репортаж, в котором предлагали нашить нашивку «Матч ТВ»: «У нас есть 50 евро, куда нашьешь?». Анна Фролина нашила на грудь, на следующий день пришла с ней в микст-зону. Бо сказал: «Здесь – 200 тысяч, здесь – 100 тысяч. За 50 евро могу на трусы с внешней стороны».

Он как-то говорил, что призовые – 5% от его общего заработка. Хотя за победу дают 20 тысяч евро, а побеждает он часто. То есть он заработал, вложил и отлично себя чувствуете может уехать на весь январь к жене, которая рожает.

– Есть иностранцы, которые с русскими, наоборот, не общаются?

– Коукалова очень не любила разговаривать, в какой-то момент перестала. Слышал, у чехов вообще была установка: «Не принимайте никакие подарки с едой от русских, потому что неизвестно, что там». Помню, как-то Коукалова проходила мимо меня в микст-зоне, я пытался взять комментарий, она сказала, что вспотела, надо переодеться. И остановилась в следующей микст-зоне с норвежцами. Видимо, для них уже не вспотела.

Лаура Дальмайер последние сезоны говорила, что будет общаться с нами только через пресс-атташе. Два вопроса в микст-зоне после гонки– без проблем, просто подойти – через пресс-атташе. Хотя при чем тут мы – я, Илюха Трифанов, Дима Губерниев? Мы что, были вовлечены в эту систему, кому-то давали допинг? Мы просто люди из телевидения, которые рассказывают, что происходит.

***

– Тебе 31, ты – корреспондент на телеке. Собираешься покорять ютуб?

– По этому поводу у меня две мысли. Первая – на «Матч ТВ» мне доверяют. Хочешь – делай. И то, что я бы делал в ютубе про спорт, я могу сделать на канале.

Вторая мысль – сейчас делают настолько качественные вещи, что посыл «а давайте я попробую» уже не работает. Условный школьник может сделать продакшн видоса лучше, чем я. А пробовать в духе «я пока только учусь» – не то. Нужно делать максимально бодро, а я пока так не умею.

Я обожаю то, что делает Птушкин, – это топ. Понимаю, что в целом так можно сделать. Смотрю Netflix – спортивные сериалы. И понимаю, что я так никогда не сделаю. У меня просто голова так не варит.

Почему я все анализирую – я очень загоняюсь из-за качества того, что делаю. Понимаю, что всегда можно сделать лучше. И что я недостаточно хорош. Совсем не хорош.

Я до сих пор считаю, что я не журналист. Меня от этого слова коробит. Алексей Пивоваров – журналист, а я – спортивный корреспондент. Я не собираюсь открывать людям глаза на мир. Я рассказываю, что происходит, стараюсь делать это интересно и не собираюсь меня планету. Всегда отдаю себе отчет, что должен делать максимально хорошо, чтобы соответствовало величию момента.

Часто я переживаю из-за этого. Считаю, что не могу сделать хорошие материалы. Мне они не нравятся, меня гнетет.

– Если ты не считаешь себя талантливым, то как ты дорос от котельной в Красноярске до топового корра «Матч ТВ»?

– Да хрен знает. Вот мой приятель Серега Сыркин в 20 лет в Красноярске стал собкором «НТВ». Федерального канала. Я смотрел на него: вон он талантливый, у него все легко, живо, эмоционально. И куда на его фоне я вообще лезу? Как вот есть Месси, а я – Коломейцев и пытаюсь пробиться в «Барселону».

Что дальше? Мне всегда казалось, что корреспондент – самая бодрая работа на телевидении. Я везде, я общаюсь со всеми, я – все. Трудно придумать профессию лучше.

Фото: instagram.com/zanindima; instagram.com/makhorov; РИА Новости/Алексей Филиппов; globallookpress.com/Vegard Wivestad GrØTt/Keystone Press Agency

Источник: www.sports.ru